Неточные совпадения
Как прусаки слоняются
По нетопленой горнице,
Когда их вымораживать
Надумает
мужик.
В усадьбе той слонялися
Голодные дворовые,
Покинутые барином
На произвол судьбы.
Все старые, все хворые
И как в цыганском таборе
Одеты. По пруду
Тащили бредень пятеро.
Иной во время пения
Стал на ноги, показывал,
Как шел
мужик расслабленный,
Как сон долил
голодного,
Как ветер колыхал.
Разве мы не видали своими глазами семьи
голодных псковских
мужиков, переселяемых насильственно в Тобольскую губернию и кочевавших без корма и ночлегов по Тверской площади в Москве до тех пор, пока князь Д. В. Голицын на свои деньги велел их призреть?
Голодные, очевидно, плохо рассуждали и плелись на заводы в надежде найти какой-нибудь заработок. Большинство —
мужики, за которыми по деревням оставались голодавшие семьи. По пословице, голод в мир гнал.
Из Суслона скитники поехали вниз по Ключевой. Михей Зотыч хотел посмотреть, что делается в богатых селах. Везде было то же уныние, как и в Суслоне. Народ потерял голову. Из-под Заполья вверх по Ключевой быстро шел
голодный тиф. По дороге попадались бесцельно бродившие по уезду
мужики, — все равно работы нигде не было, а дома сидеть не у чего. Более малодушные уходили из дому, куда глаза глядят, чтобы только не видеть голодавшие семьи.
Если бы не круглая бедность, быть бы Наташке замужем за хорошим
мужиком, а теперь женихи ее обегали, потому что всякому лестно вывести жену из достаточной семьи, а тут вместо приданого два
голодных рта — Мавра да Тараско.
Шишлин был женат, но жена у него оставалась в деревне, он тоже засматривался на поломоек. Все они были легко доступны, каждая «прирабатывала»; к этому роду заработка в
голодной слободе относились так же просто, как ко всякой иной работе. Но красавец
мужик не трогал женщин, он только смотрел на них издали особенным взглядом, точно жалея кого-то, себя или их. А когда они сами начинали заигрывать с ним, соблазняя его, он, сконфуженно посмеиваясь, уходил прочь…
Не будь этих людей, готовых по воле начальства истязать и убивать всякого, кого велят, не могло бы никогда прийти в голову помещику отнять у
мужиков лес, ими выращенный, и чиновникам считать законным получение своих жалований, собираемых с
голодного народа за то, что они угнетают его, не говоря уже о том, чтобы казнить, или запирать, или изгонять людей за то, что они опровергают ложь и проповедуют истину.
— То же самое, везде — одно! В каждой губернии — свой бог, своя божья матерь, в каждом уезде — свой угодник! Вот, будто возникло общее у всех, но сейчас же
мужики кричат: нам всю землю, рабочие спорят: нет, нам — фабрики. А образованный народ, вместо того, чтобы поддерживать общее и укреплять разумное, тоже насыкается — нам бы всю власть, а уж мы вас наградим! Тут общее дело, примерно, как баран среди
голодных волков. Вот!
Пусть изобразят этого
мужика, пожалуй, обремененного семейством и сединою, в душной избе, пожалуй, еще
голодного, но довольного, не ропщущего, но благословляющего свою бедность и равнодушного к золоту богача.
— Нынче пост
голодный, ваше сиятельство, — вмешался Чурис, поясняя слова бабы: — хлеб да лук — вот и пища наша мужицкая. Еще слава-ти Господи, хлебушка-то у меня, по милости вашей, по сю пору хватило, а то сплошь у наших
мужиков и хлеба-то нет. Луку ныне везде незарод. У Михайла-огородника анадысь посылали, за пучек по грошу берут, а покупать нашему брату нèоткуда. С Пасхи почитай-что и в церкву Божью не ходим, и свечку Миколе купить не́ на что.
— Не знаю, право… но я мать: зачем меня ронять при детях? Я ей ответила, что тоже утром занималась: она молилася за Настеньку и вклад монастырю дала, а я писала управителю, чтобы он
голодным хотетовским
мужикам бесплатно по четверти хлеба на семена роздал за Настино здоровье… всякий, значит, свое сделал…
Когда Митрий вернулся с водой, Силантий спустил в бурак свои сухари и долго их размешивал деревянной облизанной ложкой. Сухари, приготовленные из недопеченного, сырого хлеба, и не думали размокать, что очень огорчало обоих
мужиков, пока они не стали есть свое импровизированное кушанье в его настоящем виде. Перед тем как взяться за ложки, они сняли шапки и набожно помолились в восточную сторону. Я уверен, что самая
голодная крыса — и та отказалась бы есть окаменелые сухари из бурака Силантия.
Все дело-то задумали вы ладно.
Простой
мужик, а сколько войска набрал,
Богатого и платьем и казной.
Не то что мы,
голодная голутва.
Не надивлюсь, где денег вы набрали,
Кажись, уж Русь разорена дотла.
Высокий, худой
мужик, сверкая зелёными, как у
голодного кота, глазами, густо говорит...
Доселе я не обращал внимания на другую сторону, Москва поглотила меня. Страшный звук меди среди этой тишины заставил обернуться — все переменилось. Печальный, уединенный Симонов монастырь, с черными крышами, как на гробах, с мрачными стенами, стоял на обширном поле, небольшая река тихо обвивала его, не имея сил подвинуть несколько остановившихся барок; кое-где курились огоньки, и около них лежали
мужики,
голодные, усталые, измокшие, и голос меди вырывался из гортани монастыря.
Али оно с удочкой сидит и рыбку ловит, али оно лежит вверх пузом и книжку читает, али промеж
мужиков топчется и разные слова говорит, а которое
голодное, то в писаря нанимается.
О том, что предстоящее лето может принести хороший урожай, с
мужиками нельзя было и спорить: они веровали, что год будет
голодный, и не хотели сеять ни овса, ни гречи, ни проса.
В
голодный год она заблажила тем, что не продала ни пуда муки, а все искормила на детских
мужиков, над которыми она была опекуншею, и завела такое баловство, что все
мужики и бабы приводили с собою к ней на двор своих детей и все у нее наедались.
Пришел
голодный год! «Съедим, что зародилось, и умрем», — говорили
мужики и пекли еще из новичы лепешки и наварили к успенью браги, а с Богородичного Рождества некоторые несмело стали отлучаться… Спросите — куда? Сначала был еще стыд в этом сознаваться — отлучки эти скрывались: люди уходили из села и возвращались домой в потемочках, «чтобы сумы не было видно», — но голод и нужда возрастали, и к Покрову все друг о друге стали знать, что всем есть нечего и что «всем надо идти побираться».
Голодный год прошел: злаки взошли, и люди и животные стали сыты. Хлеб созрел необыкновенно рано. В половине июня
мужики уже парили в горшках рожь и ели ее немолотую, а к Петрову дню пекли «новый хлеб».
Губернатор дал ему тот же самый совет, которому Алымов и внял, и смилостивился над
мужиками, — он «простил их». А за то его бог простил, и пропажа его «возвратилася другим оборотом»: дивный урожай, следовавший за
голодным сороковым годом, обсеменил его поля самосевом, и Алымов «сжал, где не сеял».
Он ни
мужик, ни барин, ни рыба ни мясо; прошлое у него горькое, в настоящем у него только двадцать пять рублей в месяц,
голодная семья и подчиненность, в будущем те же двадцать пять рублей и зависимое положение, прослужи он хоть сто лет.
Опять забвение и пробуждение в деревне,
голодные, холодные ребята корчемщицы и любовник, у порубщика, и надрывная рабою жены
мужика, отпихнувшего станового.
Так ничтожно то, что могут сделать один, два человека, десятки людей, живя в деревне среди
голодных и по силам помогая им. Очень мало. Но вот что я видел в свою поездку. Шли ребята из-под Москвы, где они были в пастухах. И один заболел и отстал от товарищей. Он часов пять просидел и пролежал на краю дороги, и десятки
мужиков прошли мимо его. В обед ехал
мужик с картофелем и расспросил малого и, узнав, что он болен, пожалел его и привез в деревню.